Сейчас все гадают, как же началась «вторая волна». Как, с чего, где был первый прорыв?.. А я знаю. Она началась со смерти Рассела. Гибель мальчишки была столь незначительным событием, что в отчете о проведенной операции она уместилась в одну строчку: «Рассел Кроуфорд погиб при выполнении задания». И все. Больше ни слова. Но мало кто знал, что это и был - прорыв, начало «второй волны».

«Первая волна», а точнее – «первое нашествие демонов» пришлось на Средневековье. Отбить-то его отбили. Но какой ценой. Вся Европа полыхала кострами Инквизиции. Вешали и жгли на всякий случай всех - и правых, и виноватых, все равно Боженька там разберется, кого в ад, кого в рай. В принципе, я не осуждаю их – основателей Алого Ордена: они видели одержимых впервые и все что могли сделать – убивать их. Выкашивать сотнями. На тот период это было лучшее решение. Конечно, действуя под покровительством Католической церкви, они серьезно подмочили ее репутацию, но зато мир спасли. Лучше убить несколько тысяч, чем потерять всех.

Со времен Средневековья одержимые, вроде как, не поменялись. Оставались привычно свирепыми, предсказуемо тупыми и были настолько хорошо изучены, что убивать их уже давно не приходилось. Никаких пыток, никаких казней, никаких очищающих сожжений, трехчасовой сеанс экзорцизма – и родственник ваш, друг или просто сосед по лестничной площадке больше не корчится с пеной у рта при виде обыкновенного распятия за полтора бакса.

Появлялись одержимые редко – не более пятидесяти случаев за месяц. С общей численностью Ордена нейтрализовать их не составляло труда. Работы было мало. Многие ударные группы только понаслышке знали, что же это такое – схватка с демоном, прорвавшимся в наш мир.

Короче, мы расслабились. Потеряли хватку, уверовали в собственное всемогущество и тут - на тебе – «вторая волна», будто эти чешуйчатые суки специально время подбирали для очередного, крупномасштабного наступления.

Прорыв, кстати, произошел весьма заурядно. Как говорится, «ничто не предвещало»… Нашу группу, самую малочисленную из всех, вызвали в один богатенький особнячок на западном побережье. Уже по дороге я узнал, что едем мы к Хелене Миллер – «главной надежде современного кинематографа» и бла-бла-бла. Не то, что бы я был ее большим поклонником, но ведь не каждый день видишь «кумира миллионов», да и поработать в обстановке радующего глаз достатка куда приятнее, чем лазить по тем местам, где нам обычно доводится бывать.

Случай был пустяковый: сынок звезды, четырнадцатилетний Себастиан Миллер, ни с того, ни с сего впал в сатанизм. Мамаша, вернувшись с очередных съемок, сунулась в комнату малыша Себа, и чуть не поседела прямо на пороге: комната была уделана так, что было трудно заподозрить в этом сопливого подростка. В ней как будто пожар и наводнение случились одновременно, а потом пришла компания сатанистов и поглумилась над тем, что уцелело. Сам же «виновник торжества», как звереныш какой-то выбрался из-под стола и опрометью бросился в дверь, так приложив мать об косяк, что она тихо сползла на пол. С тех пор ни мать, ни друзья не видели Себастиана, и ни единая душа понятия не имела, куда он мог навостриться.

Узнав историю в подробностях, я как-то сразу и от всей души невзлюбил госпожу Хелену. Какого черта было дергать нас, если прежде всего следовало позвонить в полицию. В полицию! А не к нам – порядком обленившимся экзорцистам. Не знаю, что уж сопляк хотел продемонстрировать своим демаршем – накатившую ненависть к миру или собственную «взрослость», но он точно не был одержим. Это было ясно как день. Еще ни разу не встречал одержимого сатаниста. Все эти затасканные символы и дурацкие ритуалы к реальным демонам отношения не имели. Так что звонить нужно было не нам, а копам. Вот только представляю, во что бы обошелся этот звонок мисс Миллер – десяток разгромных статей, парочка дрянных ток-шоу, и, конечно же, никаких ролей в ближайшие пять лет – а кому, по-вашему, нужна мать, воспитавшая сына-сатаниста?.. Вот и прикинула госпожа Хелена, что безопаснее будет связаться с непонятной, полулегальной организацией, занимающейся хрен знает чем - уж они-то точно не придадут свою деятельность огласке. Безопаснее-то безопаснее, вот только кто пацана будет искать, пока мы станем «изгонять» несуществующего демона.

Короче, ехал я злой. Наперед знал, что только время потеряем. Остальные, правда, не разделяли моего мнения. Поездочка обещала быть веселой, и Ханс всю дорогу предвкушал «встречу с буферами мисс Миллер», а Милагрос задумала набрать автографов на весь свой мексиканский квартал, один только Рассел тихонько пересчитывал спички и не высказывался. Он у нас вообще никогда не высказывался, немой был.

Когда приехали, и Ханс насладился буферами, а Милагрос автографами, мы вообще решили разделиться, тем самым нарушив главное правило ударной группы: «Не разделяться ни при каких условиях». Не прими мы такое бредовое решение, Рассел мог бы быть еще жив. Но какая теперь к черту разница… Что сделано – то сделано.

Ханс и Милагрос решили свалить – проехаться до ближайшей церквушки, осмотреть достопримечательности, так сказать, потому что делать им действительно было нечего: Себастиан появляться не собирался, присутствия демона в доме обнаружено не было, и нам только и оставалось, что осмотреть злосчастную комнату и составить отчет. В любом случае большего мы сделать не могли. Для такого, как выразился Ханс, «плевого дела» нас с Расом и оставили.

В принципе, я повидал достаточно, и комната Себастиана, не могла меня удивить. Но все-таки, когда мисс Миллер холеной ручкой распахнула перед нами злополучную дверь, я оторопел немного: после бьющей в глаза роскоши не ожидаешь увидеть такое, хоть тебе и рассказали в подробностях, что же там, за дверью. После светлого, со вкусом подобранного интерьера, затхлый, пыльный мрак комнаты, нет, не пугал, конечно, но, как минимум, удивлял. Да и воняло в комнате так, будто здесь сдох кто-то. Рас уверенно прошагал к кровати, разгребая хлам, валявшийся на полу, и безошибочным движением вытащил труп кошки из-под матраса. Да, интуиция его никогда не подводила. Сунул кошку в герметичный пакет, вжикнул застежкой, и вони как будто стало меньше. Звездная мамаша, так и не решившаяся войти, ойкнула и, заявив нарочито бодро, что не будет нам мешать, удалилась, постукивая каблуками. Я был рад, что она ушла, потому с каждой минутой она раздражала меня все больше.

Оставшись одни, первым делом мы распрощались с основной причиной царившего здесь полумрака – черной тряпкой, намертво приколоченной к оконной раме. Отдирали мы ее в четыре руки, с треском и обломанными ногтями. Видать, ненависть к миру накрыла малыша Себастиана не на шутку, коли он прихреначил чертову тряпку двумя сотнями трехдюймовых гвоздей. Двести гвоздей! Не поленившись их пересчитать, Рас вывел на пыльном стекле цифру «200», а я решил про себя, что взгрею маленького ублюдка, как только он объявится.

При свете дня комната оказалась еще более жуткой. Пожар в ней действительно был – мать не соврала. Источник возгорания находился прямо возле книжного шкафа, доверху забитого почерневшими корешками. Не знаю, что уж там у пацана загорелось, но в ковре зияла оплавленная дыра с метр в диаметре, а паркет прогорели насквозь. Огонь успел перекинуться на шкаф, и книги на двух нижних полках сгорели до углей, те, что были выше, просто закоптились и покоробились от жара. Сам шкаф пострадал, но продолжал стоять, слегка накренившись. И наводнение было. Вот только воду мы нашли под кроватью, стоящей у противоположенной от шкафа стены. А значит, мальчишка не тушил водой пожар, и появилась она здесь по другим, менее очевидным, причинам. Ее было столько, что паркетные доски набухли и вздыбились, но почему-то вода не распространилась дальше, будто бы избранный ею эпицентр был именно здесь, под кроватью, и дальше она не пошла. Но даже не это было самым примечательным.

Все, абсолютно все в комнате: дверь, изголовье кровати, стены, покореженный шкаф, поверхность стола – было утыкано ножом. Нет, не по всей поверхности, а странновато так – дорожками, окольцевавшими жутким поясом всю комнату, будто кто-то кружил по периметру, втыкая лезвие абсолютно во все, что попадалось под руку. Педантично так втыкал, с промежутками в пару сантиметров, вгоняя нож каждый раз миллиметров на пять – не больше. Осмотрев отметины, я прикинул, сколько же времени нужно было так кружить. На одной только двери Рас, чьей страстью были цифры, насчитал около двух тысяч меток. Если учесть, что за один проход мимо злосчастной двери, методичный ублюдок мог воткнуть нож не больше тридцати шести раз – больше ширина двери не позволяла – ему нужно было сделать около шестидесяти кругов по комнате. Шестидесяти! Шестьдесят кругов, с ножом в руках, тыкать во все, что видишь перед собой, с маниакальной аккуратностью соблюдая отступ в два сантиметра, следя за тем, чтобы ни разу не попасть в одно и тоже место дважды! Нет. Мамаша ни к тем обратилась. Ей скорее нужно было психиатров вызывать. У ее сынульки явно съехала крыша. И съехала она на религиозной почве – слишком многое в комнате свидетельствовало об этом.

Перевернутое распятье над кроватью. Обыкновенное деревянное распятье, прибитое вверх ногами. Заурядный сатанинский символ. Единственное, что было в нем примечального – вырезанные ножом глаза у Христа. Не в порыве ярости вырезанные, а аккуратненько так, с ювелирной точностью. Именно эта скрупулезность и выдавала пацана с головой. Он не был одержим. Потому что одержимый скорее раскромсает распятье на куски, погрызет его, расцарапает, срывая ногти, но уж точно не станет медленно, аккуратно, с любовью почти, вырезать глазки Иисусу Христу. Нет, дураку было ясно, что это не одержимость. Это обычный сдвиг по фазе, и заниматься им должны точно не мы. Но отчетности ради нужно было закончить осмотр. И к тому же меня не оставляла надежда, что какая-нибудь мелочь в комнате может выдать нынешнее место пребывание Себастиана. Вырвавшийся на свободу мальчишка мог наломать серьезных дров.

Пока я ходил из угла в угол, то тут, то там находя все новые атрибуты сатанизма, Рас бездумно бродил по комнате, касаясь руками всего подряд. В конце концов, он был просто ребенком. Ненормальным конечно, но все еще маленьким. И он оказался в комнате другого, похожего на него, мальчика. И все, что не обгорело и не было затоплено, свидетельствовало о том, что мальчик этот жил безбедно. У Себастиана был вагон игрушек. В прямом смысле – вагон. Коробка для всякой игрушечной всячины была сделана в виде красного вагончика с настоящими крутящимися колесами. Стоял «вагон игрушек» возле подоконника и сейчас был наполовину закрыт тряпкой, которую мы с таким трудом содрали с окна. Но Раса он совершенно не интересовал. Задержавшись возле игрушек на пару минут и даже не приподняв тряпку, он побрел дальше. А вот возле книжного шкафа он застрял надолго: сосчитал все книги. Читал он с трудом, так что я бы сильно удивился, пойди он дальше подсчетов и вытащи что-то с полки. Удовлетворив свое любопытство, он перешел к истыканному ножом письменному столу. Там точно было, что сосчитать. Вообще письменный стол меня самого интересовал больше всего, но его я оставлял на десерт, довольствуясь пока грудами хлама в углах. Рас действительно нашел, что сосчитать: запыленные кнопки на клавиатуре ноутбука, изгрызенные цветные карандаши, комочки смятых самоклеющихся листочков, ластики, горкой лежащие на краю. Вообще этот стол мог бы напоминать рабочее место обыкновенного, пусть и не самого аккуратного, школьника. Если бы не состряпанный из журнальных вырезок коллаж девы Марии. Девы Марии топлесс, с похабным словом, выведенным на лбу.

Я никак не мог взять в толк одного - когда же Себастиан успел все это натворить. Ну, допустим, матери до него дела нет. Но была же в доме прислуга. Как они могли не заметить запаха гари, не услышать грохота в комнате (а вы попробуйте бесшумно вбить двести гвоздей в оконную раму), в конце концов, как никто ни разу не зашел к мальчишке?.. Он что, жил здесь в полной изоляции, нужный только самому себе?.. Нет, либо я не разбираюсь в вопросах современного воспитания, либо нам явно чего-то не договаривали.

Пока я рылся в сваленной на пол одежде, Рас занялся ящиками письменного стола. Не их содержимым, а самими ящиками. Ему очень понравилось, как мягко они выезжают и бесшумно закрываются, стоит их немного подтолкнуть. В детских шмотках я не нашел ничего интересного – так… дизайнерская непрактичная хрень, легко пачкается и мнется, рисуночки сомнительные. Нашел пару футболок с черепами. Не думаю, конечно, что эти черепа довели Себастиана до такой жизни, но все равно, какие-то неподходящие для ребенка вещи. Тут Рас так грохнул выдранным из стола ящиком, что я вздрогнул невольно. Потеряв дно и все содержимое, перевернутый ящик лежал на полу.

Я не стал прикрикивать на мальца. Как всегда он все делал верно, хоть и в своеобразной манере. Пока я перебирал тряпье, Рас нашел дневник нашего «одержимого». Потому что ничем иным общая тетрадка, примотанная скотчем к дну ящика, быть не могла.

До этого дня я полагал, что искренно удивляться давно не умею. Но полистав липкий от скотча дневник, я понял, как сильно заблуждался. От этой тетрадки я ожидал всякого, но уж точно не аккуратных полей, проведенных зеленым карандашиком, округлых буковок, мягкого, почти девчачьего почерка и невинных завитушек по краям страниц. Но даже не это потрясало большего всего. Мальчишка на каждой странице… признавался Богу в любви. Где в стихах, где в прозе, где в идиотических рисунках цветными ручками. Влюбленный в боженьку мальчик… Чего только не увидишь в этой жизни.

А влюблен он был пылко, всерьез. С ревностью, обидами, примирениями и ссорами, бессонными ночами и мечтами о совместном будущем. Вчитываясь в эти ровные, ползущие вверх строчки, я прямо физически ощущал, как у меня едет крыша.

среда 2:30
«Когда ты приходишь, тебя невозможно не узнать.
Ты один такой – из Чистоты и Света.
Войди в мое сердце и останься навсегда.
Я люблю Тебя.
Принадлежу только Тебе, мой Спаситель.
Направь меня, подай мне руку и веди.
За край. Где будем только Ты и я».

пятница 17:02
«Господь, Ты вновь не замечаешь меня. Не хочешь со мной говорить. Почему? Ведь я был таким хорошим. Делал все, что сказано в твоей Библии. Что же ты молчишь? Зачем делаешь мне так больно?»

вторник 4:50
«Я так счастлив, что ты ответил мне, наконец. Я заслужил это, я знаю. После разговоров с Тобой такая легкость во всем теле. Так хорошо. Так сладко. Не обижай меня больше молчанием. И я обещаю быть хорошим. Очень хорошим. И только Твоим».

среда 16:20
«Ты просто невыносим и понятия не имеешь, что значит постоянство. Почему ты опять молчишь?! Ты знаешь, как это больно – быть без Тебя! Ты опять бросил меня одного. Почему? За что так жестоко».

пятница 3:07
«Жизнь без Тебя - бессмысленный мираж.
Я возвращаюсь вновь, у ног Твоих сажусь.
Не отпускай меня, Господ. Оставь себе.
Ты знаешь, что Тебе я пригожусь?»

суббота 7:45
«Ты садист, Господи. Я понял. Тебе нравится мучить меня. Подпускать к себе и отшвыривать назад. Но все равно буду возвращаться к тебе вновь и вновь. Потому что быть с Тобой – слишком сладко».

пятница 5:00
«Думал, что только Ты у нас такой изобретательный? Ха. Как бы ни так. Как бы ни так, ясно тебе?! Я так хотел быть с Тобой. Так добивался Тебя. Так старался Тебе понравиться. А Ты… Ты просто невыносим.
Я ухожу».

суббота 19:00
«Ну как я тебе сейчас? Я больше не твой, видишь? Я ушел. Вот и попробуй меня достать теперь! Попробуй, если сможешь».

Дневник я не стал читать полностью, пролистал, кое-что прочел, посмотрел рисунки. От нахлынувших мыслей голова шла кругом. Мальчишка общался с Богом?.. Могло ли быть такое… История знала бесчисленное множество пророков, и те действительно разговаривали с Богом. Уж не знаю, были это диалоги, или Господь предпочитал передавать информацию в одностороннем порядке. Но здесь явно было что-то другое. Половое созревание наложилось на формирующееся мировоззрение? Сексуальность, отпечатавшаяся в религиозности? Странно как-то. Но если Себастиану была нужна безответная юношеская любовь, то более недосягаемого объекта он точно найти не смог бы. А когда Бог, как ему собственно и полагается, не отвечал на его молитвы-признания, мальчишка страдал, обижался, выходил из себя и, в конце концов, решил «бросить» своего «возлюбленного» - впал в сатанизм… надеясь разозлить Бога, привлечь его внимание, вызвать ревность. И куда только катится этот мир… Себастиана нужно было лечить. Лечить во что бы то ни стало. И как ему удалось забить себе голову такой сверхъестественной чушью?.. Скорее всего, без наркотиков тут не обошлось. Занятый мыслями я и не заметил, что Рассел стоит передо мной, переминаясь с ноги на ногу. Как только я поднял глаза, он впился в меня взглядом до того отчаянным, что я даже вскочил: «Что, Рассел? Что? Ты нашел что-то, да? Покажи», - я ходил вокруг него кругами и не мог ничего добиться. Он провожал меня тоскливым взглядом и не делал ничего, чтобы хоть как-то прояснить свое поведение. Не выдержав я присел около него и, встряхнув за плечи, спросил: «Ну, что? Что такое стряслось?» Спрашивать, конечно, было бесполезно. Он никогда не выдавал того, что предчувствует. Просто брался делать что-то, не совсем понятное, алогичное, становящееся очевидным спустя несколько минут. Рассел предвидел будущее, мы все это знали. Но сейчас он бездействовал, и это было странно. Невысказанная тоска плескалась в его глазах, и я понятия не имел, что мне делать. И тут он улыбнулся через силу и, на секунду смутившись, обнял меня. Так крепко вцепился, что я еле усидел на корточках. И уж чего я не ожидал в эту минуту, так это вкрадчивого голоса, раздавшегося за спиной:
-И что это вы делаете в моей комнате, ребята?

Теперь мне кажется, что оборачивался я чудовищно долго. Что за эти проклятые несколько секунд что-то можно было предпринять. Но я ничего не успел. Ничего.
Развернувшись и выпрямившись, я встретился взглядом с Себастианом. Никем иным мальчик, вальяжно прислонившийся к косяку, быть не мог. Обыкновенный, худой, бледноватый, с темными, давно нестриженными лохмами, а, может, это сейчас мода такая – не стричься месяцами. Невысокий для своего возраста, я бы сказала, даже маленький. Руки сцепил в замок. Одет просто, по-домашнему: джинсы, футболка. Простой мальчик, каких на улицах тысячи… Но глаза… Это напряженный, лихорадочный взгляд. Блять! Он был одержим. Как же я мог не почувствовать его приближения?!

И в ту же секунду, будто поняв, что его разгадали, нарочито медленно и, не отводя от меня глаз, он развел руки, и оглушающая волна воздуха пронеслась мимо меня, подхватывая и унося за собой весь мусор и обломки, что валялись на полу. Я боялся оторвать от него взгляд, но по сдавленному стону Рассела, на которого пришелся этот страшный удар, я понял: «не жилец».

Сейчас я думаю, что же я должен был делать тогда. Какое заклятье применить, какую наложить печать, и понимаю, что весь мой арсенал – был детским лепетом рядом с мощью этого демона. Никогда, ни в одном источнике не было зафиксировано, что одержимые могут воздействовать на расстоянии. Но маленький мальчик, одержимый демоном, убил другого маленького, числившегося на службе в Ордене, мальчика, даже не прикоснувшись к нему.

Я стоял в оцепенении, не зная, что предпринять. Себастиан будто нехотя оторвался от косяка:
- Ай-яй-яй… - почти пропел он, показывая на мои руки, - разве вам не говорили, что чужое брать нельзя.
Только сейчас я заметил, что все еще держу его дневник. – Как нехорошо, - продолжал он мягко и назидательно, - взрослый человек - а вот так вот без спроса, нагло, я бы даже сказал, бессовестно, влез в нашу в Богом переписку. Очень некрасиво… - мелкими шажками, крадучись, он медленно приближался ко мне. Завороженный, я стоял и, позабыв о страхе, пялился на него во все глаза, потому что ничего подобного я никогда не видел. Себастиан был мягок, Себастиан был вкрадчив, немного кокетлив и абсолютно, черт возьми, аб-со-лют-но адекватен. Его выдавал только лихорадочный блеск в глазах, а в остальном – никакого бешенства, никакой пены у рта, дрожащих рук и конвульсий. Обыкновенный, перевозбужденный мальчик. Одержимый демоном невиданной силы.
Он стоял напротив меня, на расстоянии одного шага, и я не чувствовал - совершенно не чувствовал! – демона в нем. Не будь у меня многолетней практики, я бы даже не догадался, что он одержим.

- Дайте-ка сюда, - сказал он так же мягко, выдергивая дневник из моей руки. Он смотрел мне прямо в глаза, ниже меня на две головы, встрепанный, как воробей, с обаятельной, но такой недетской улыбкой, и я видел, как в глазах его плещется море. Теплое, зовущее, обещающее покой и прощение всех ошибок… -Ну-ну… - помахал он рукой перед моим лицом, - не надо западать. Вы мне еще пригодитесь, – сказал, а потом развернулся и просто вышел из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь. А я так и остался торчать столбом посреди разоренной комнаты, боясь обернуться и увидеть своего маленького напарника, которого не смог защитить.

Позже, сидя в баре, после четвертой рюмки коньяка, Ханс, в приступе пьяной сентиментальности, все допытывался у меня:
-Нет, ты скажи… Честно скажи, Бальтазар. Ты хоть понял, что Рассел с тобой прощается? Понял? Или нет? Или ты, мать твою, вообще об этом не думаешь?
Ни хрена я не понял тогда. Если честно, я и теперь мало, что понимаю. Единственное, что было для меня очевидным – наступали новые времена. Сулящие большие перемены и потрясения. И мне чертовски не хотелось этих «новых времен», начавшихся с такой горькой потери.