Сказка о розе.



Роза росла на подоконнике в горшке из обожженной глины. Маленькая, в три вершка длинной, алая, как капли свежей крови, с двумя зубчатыми листиками, похожими на руки, воздетые к небесам.

Розу посадила мать, когда стало ясно, что с чахоткой ей не справиться. Достала из-под стопки чистого белья холщевый мешочек с зашитыми в него пятью медными грошами, дошла до рынка, тяжело ступая, и купила отросток, бережно завернутый в мокрый лоскут. На пять маленьких круглых монет можно купить четыре каравая ароматного, еще теплого хлеба или две крынки молока, прикрытые чистой белой тряпкой, или твердую тяжелую головку сыра. А она купила розу. Купила и принесла домой. Дома, обессилившая уже от кашля, слабыми, прозрачными от болезни руками посадила розу в горшок и поливала каждый день на закате. И оттого, наверное, что поливала ее мать, оставляющая своего ребенка одного на свете, выросла роза алой.

И чем слабее становилась мать – тем ярче цвела роза: будто душа угасающей женщины капля за каплей перетекала в цветок. Уже не в силах оторвать голову от подушки, тяжело, с хрипами дыша и прерываясь на кашель, мать заклинала дочку: «Когда меня не станет, Юстина, рассказывай розе, как тебе живется на свете – и я услышу. Говори с ней так, будто со мной разговариваешь, Юсенька. Только не убирай ее с окошка, пусть стоит там, и не забывай поливать. Хоть говорят, что роза – цветок капризный, но ничего ей не сделается – будет цвести». И роза цвела. Цвела, когда лицо отмучавшейся наконец матери разгладилось с последним вздохом. Цвела, когда плохонький, наскоро сколоченный гроб вынесли из дома, неловко задев дверной косяк. Цвела, когда в беззвучных рыданиях Юстина опустилась на пол, впервые в жизни осознав, что осталась на свете одна. Роза цвела круглый год, не потеряв ни единого лепестка. Юстина поливала ее. Чаще слезами, чем водой, но роза от этого не становилась хуже.

В доме стало тихо, голодно и сыро. Денег с вышивки рубах хватало только на хлеб, молоко, красные льняные нитки и тонкие свечки из пчелиного воска. До первых петухов в неярком, мерцающем огоньке свечи Юстина расшивала грубые холщовые рубахи у ворота, а потом, на рассвете, шла продавать их на рынок, становясь рядом с такими же сонными, голодными молодыми торговками, как она. В день покупали одну рубаху, редко – две, а могли и ничего не купить. Полученные медяки, Юстина делила поровну и половину несла толстой, неопрятной женщине, что приносила ей нерасшитые рубашки.

Вечерами, когда не на что было купить нитки и еду, Юстина, опухшая от слез, неудобно сидела на жестком стуле, кутаясь в мамину кофту. Кофту, все еще пахнущую той теплой, ласковой силой, что так бережно укрывала ее от всего мира. Раскачиваясь из стороны в сторону, она не думала ни о чем – голод и горе не оставляли мыслей. А на утро, с первыми лучами солнца, брела на рынок, надеясь, что сегодня уж точно повезет и она продаст что-нибудь. Стояла весь день, стараясь улыбаться прохожим, лениво скользящим по ней взглядами, под вечер продавала рубаху в алых петухах и, получив заветные монеты, шла в лавку за нехитрой своей едой.

А после изможденная, неверной от усталости походкой возвращалась домой. Без единой мысли падала на колени перед розой, возвышающейся на фоне алеющих небес, и причитала жалобно, заунывно: «Мамочка, мамочка… Что ж так трудно жить-то на свете, мамочка... Что ж так больно-то без тебя... Когда ж я снова оживу, мамочка… Когда вспомню, как радоваться-то нужно…»

Но ничто не вечно в этом мире: ни радость, ни горе. Время течет и своим неумолимым ходом меняет все вокруг. Переменилась и жизнь Юстины. В один из дней, особенно солнечных и веселых, когда народ шумными толпами валил мимо, ей удалось продать сразу четыре рубахи: одну в петухах и три в красных осенних листьях. Купив еду, ниток и недельный запас свечей, Юстина впервые за долгое время не стала ночью вышивать, а легла спать. И встав наутро бодрой, с появившимся наконец румянцем, поняла, что жить на свете, наверное, не так уж и плохо. И словно в подтверждении этой простой, но счастливой мысли в тот же день подъехал к ней статный веселый юноша. Спрыгнул со своего буланого и легким, танцующим шагом подошел к ней. Взглянул на Юстину мельком – будто окутал чем-то мягким и теплым, пробежался по разложенным рубахам, остановился на одной: «А вот эта ничего. Очень даже ничего», - сказал, оглаживая красных петухов красивыми длинными пальцами: «Руки у вас искусные. Это ведь вы вышивали, да?» - поднял взгляд от рубахи и заглянул в самое сердце. А глаза ласковые, со смешинкой внутри. «Знаете, другие бы нитки… И чуть крупнее рисунок, и я купил бы, точно вам говорю», - посмотрел в последний раз озоровато и ушел.
А Юстина так и осталась с теплым, бьющимся сердцем.

Следующая неделя была счастливой. Есть не хотелось так сильно, нитки и свечи были куплены, и работа спорилась сама собой. Где-то глубоко внутри себя Юстина хранила этот теплый, смеющийся взгляд, он освещал в ней все – будто светлячок, попавший в темную комнату. А она все думала о том, чем бы ей удивить незнакомца. В том, что он вернется еще раз, сомнений не было.

Перейдя с молока на воду, Юстина скопила деньги на настоящие шелковые нитки, алые, гладкие и такие красивые – небывалая роскошь для простой девушки вроде нее. Яркой горкой они лежали на ее столе, и Юстина, бережно вынимая нити по одной, вышивала у ворота алые розы, будто сердца, расцветающие на белом холсте. И вышли они такие славные и живые, что она рассмеялась счастливо, гладя их исколотыми иглой пальцами.

В тот вечер, когда рубаха была готова, Юстина радостная и довольная собой, показывала вышивку розе в горшке, приговаривая: «Вот, мамочка, погляди, как вышло! Ему обязательно должно понравиться. Обязательно! Все розы будто живые, я ведь каждый лепесток в них знаю – столько молилась тебе на коленях. А теперь и он поглядит на мою розу, это ведь все она, она одна здесь».

А юноша все не приезжал, не было его ни на этой неделе, ни следующей. Много охотников находилось на рубаху в розах, но цена, что Юстина просила за нее, вызывала лишь недоумение на лицах. Наконец Юстина и вовсе убрала ее с прилавка – подальше от любопытных глаз. А вечерами, горюя в сердце своем по ласковому незнакомцу, она украдкой доставала рубашку и щекой прижималась к розам. «Где же он, мамочка», - спрашивала она свою собственную в горшке: «Отчего не едет ко мне? Неужели забыл? Неужели не вспомнит больше, что я есть на свете?»

И он вспомнил. Хмурым, неприветливым утром, когда Юстина и думать забыла и о юноше, и о рубахе, он очутился перед ней приветливый, как и прежде. «Ну-ка, ну-ка… Что у нас тут сегодня? Неужто ничего нового?» И чтобы развеять его сомнения, волшебным в своей легкости движением Юстина развернула перед ним заветную рубашку.

Удивился, хмыкнул довольно. «А у вас, девушка, талант… Да, да», - поднял глаза цвета темного меда: «Верно вам говорю. У вас одаренность. Определенно. Только вам, милая, высыпаться нужно, а то глазки вон какие красные». И уже сворачивая рубаху, в порыве неожиданного великодушия с улыбкой широкой и снисходительной сказал: «А знаете, что… У меня вечер будет в это воскресенье, и вы можете придти. Там будут танцы, угощенья, гости разные. Знаете дом с коваными воротами? Ну вот там я и живу. Вы приходите… Как вас? Юстина? А я – Матеуш, кстати. Так вот приходите, Юся. Я вам буду рад».

А на следующий день, будто стесняясь чего-то, Матеуш подошел специально к ней и сказал, как-то неловко оглядываясь по сторонам: «Знаете, Марыся… Ох, простите бога ради! Юся! Так вот, Юся. На вечер придти нужно будет с розой. Так все условились, увидев новую рубашку мою: что, мол, без розы никого не пускаем, пусть хоть сам городовой пожалует. Вот такая незадача», - развел он руками: «Вы уж простите меня. Я знаю, что розы нынче удовольствие не из дешевых, но… Но вы сами виноваты», - засмеялся он, довольный своей шуткой: «Своими руками золотыми такую рубашку вышили! Такую рубашку! Что ж делать теперь – только и остается, что подчиниться вашему гению и посвятить вечер розам», - закончил он, пожимая плечами.

Роза… Одна-единственная роза.. И Матеуш подаст раскрытую ладонь и пригласит на вальс. Она ощутит, какие у него ладони на ощупь, а он коснется ее талии. Он такой высокий… Придется уткнуться ему в плечо да так и танцевать, ничего, кроме его камзола, не видя. Он поведет ее по залу, уверенный, сильный, и она довериться, обязательно доверится ему, следуя за ним не глядя.

Одна роза… И можно будет поговорить с ним. А то он, наверное, думает, что она только вышивать умеет. А она ведь столько думает ночами… Столько уже всего надумала, только рассказать некому. Не говорить же с торговками на рынке, они не поймут. А он поймет. Он умный, тонкий. Он все обязательно поймет.

Роза. И можно достать яркую, ни разу неодеванную юбку из сундука, взять ленты из маминого приданного, начистить туфли до блеска и пойти кружиться, танцевать, улыбаться, заглядывать ему в глаза.

Одна роза… Одна роза - это двадцать медных грошей. Двадцать грошей… Две недели безбедной жизни. Вволю хлеба и молока. Можно даже небольшой кусочек сыра позволить себе в воскресенье. Даже яблоки. Свежие яблоки с тонкой гладкой кожурой. Сочные, зернистые на изломе. Как же давно она их не ела…

Роза поменьше, стебелек короче и цветок не такой крупный – пятнадцать грошей. Пятнадцать грошей – запас ниток и свечей на месяц. Месяц работы. Тихой, сосредоточенной работы, без темных ночей, когда невозможно заснуть от голода.

Совсем маленькая роза, такая, что ее и не видно даже, на гибком тонком стебельке – десять грошей. Десять маленьких медных кружочков, теплых, если их долго держать в руке. Только столько ей держать не доводилось. Это ведь еды на неделю или работы – на две с лишним. Маленькая роза… Неужели денег нет даже на нее?.. А откуда бы им взяться.. Продавать уже нечего, в долг не даст никто. Маленькая невзрачная роза с мелкими листиками и крохотным цветком. Неужели даже ее не купить? Не купить, не выпросить, не украсть. Боже мой, боже мой, боже мой… Неужели, неужели, неужели… Нет. Об этом даже подумать страшно. Неужели она не пойдет к Матеушу?!

Вечером, стоя на коленях перед своим алтарем, она смотрела на розу совсем по-особому. Алеющий в прощальных лучах цветок казался ей уже собственным сердцем. Сердцем, тоскующем по нежности. По тишине и покою в душе. По ясному будущему. По глазам, в которых читается любовь. Как могла она помыслить о том, чтобы срезать розу?.. Как могла она не помыслить об этом?..

Взять ножницы. Большие портновские ножницы. Острые до того, что легко обрезаться, схватившись за них неосторожно. Взять ножницы в руку и раскрыть их, чтобы лезвия, как хищные челюсти, разошлись в стороны. Поднести к тоненькому, беззащитному стебельку. Мгновение. И он срезан. Что может быть проще. А потом нарядная юбка, Матеуш, вальс, стояние на балконе под луной, долгий разговор за полночь и его ласковый медовый взгляд, что нежнее любых прикосновений. Несомненно, срезать розу легко.

Когда Юстина резала стебелек, ее рука не дрожала. Порой ей приходилось держать ножницы по несколько часов за ночь, а потому движения ее были точны. Раз и готово: алая роза, будто свергнутая королева, лежит у своего пьедестала. Какая же она маленькая, оказывается… Совсем крошечная. Когда Юстина, стоя у окна на коленях, выплакивала ей свое горе, роза казалась огромной. Огромной, теплой, согревающей алым цветом, способной вместить все ее беды. А теперь она была неказистой. Слишком маленькой, чтобы приколоть ее гордо. Но ничего… Главное, что роза нашлась, и теперь можно пойти к Матеушу.

Боясь взбить дорожную пыль, Юстина осторожно шла в начищенных башмачках по мостовой. Все оборачивались на нее – до того хорошенькой она была сегодня. Как куколка нарядная, свежая, выспавшаяся, с румянцем на щеках, она улыбалась всем вокруг, потому что настоящего счастья не удержать в себе, она так и будет плескаться через край -улыбками и озорными искорками в глазах.

Когда, не помня себя от волнения, она подошла к кованым воротам, Матеуш уже стоял там – сам, без прислуги, принимал гостей, улыбался, кланялся, дружески похлопывал по плечу. Когда Юстина оказалась перед ним, улыбка погасла на его губах. Видно было, что он силится вспомнить, что же за девушка перед ним, да никак не может. «Юстина. Юся», - неуверенно начала она: «ваша рубашка…»

«А-а, Юстина… Это вы!» - улыбнулся он с видимым облегчением. «А я вас не узнал, право. Вы так преобразились в этом… В этом…» - он сделал неопределенный жест рукой: «нарядном наряде. Гляжу, и роза нашлась. А я уж и не думал… Не думал, что…» - тут Матеуш наклонился к девушке так близко, что от него повеяло теплом и дорогим мылом: «только вот какая-то она у вас… Никогда не видел таких крохотных. Где вы ее такую», - не докончил он, разглядывая цветок: «А знаете, что, давайте-ка ее поменяем, а?» - взглянул он на Юстину озорно: «Давайте? Ну! Это просто», - Матеуш ловко выхватил алую капельку из петлицы и бросил на мостовую. «А взамен – вот вам моя», - и щедрым жестом он вынул свою, баснословно дорогую, нежно-кремовую розу и протянул девушке. «Да не смотрите вы так ошарашено», - засмеялся он довольный эффектом: «Мне это ничего не стоит. У меня таких много. Я побольше заказал, чтобы выбрать. И не стойте, Юстина, не стойте. Проходите, бога ради. А ее… ну ее… кому она нужна такая мелкая», - и поддев носком сапога, Матеуш отправил маленький алый цветок в кусты крыжовника.

А вечером разразилась гроза, и фейерверки пришлось отменить. Гости с важным видом прохаживались по дому и гудели, как шмели: «Подумать только, фейерверки! Какая роскошь! Должно быть в столице заказали».

На улице хлестало так, что казалось, будто Господь опять прогневался на чад своих и решил покарать их потопом. В небесах грохотало, молния рвала все пополам, выхватывая из тьмы промокший насквозь сад. Но гостей буйство стихии нисколько не волновало: в доме было уютно, от яств ломились столы, музыка играла превосходная, и молодой хозяин своим вниманием никого не обделял. Вот только неожиданно распахнулась входная дверь, на мгновение приоткрыв это светлый счастливый мир, и в грозу, под молнии бросилась девушка, в яркой юбке и лентами в волосах. К счастью, никто этого не заметил, и вечер продолжался своим чередом.
Мгновенно вымокшая фигурка бросилась к кустам крыжовника, растущим у ворот. И там
не жалея юбки опустилась на колени, шаря руками в жидкой грязи. Вода потоками била по волосам и спине, но девушка этого не замечала. Клацая зубами от холода, шарила она белыми окоченевшими пальцами, все время натыкаясь на корни или мелкие камешки. Наконец под руку попался какой-то мягкий, еле различимый комочек. Выхватив его вместе с травой, девушка поднесла дрожащую руку к глазам. В очередной вспышке ей удалось разглядеть темный, напитанный грязью ком, величиной с голубиное яйцо – не больше. Осторожно обобрав траву непослушными пальцами, девушка зажала комок в кулачке, и неуверенными шагами, все время поскальзываясь на размытой дороге, побрела домой.

Домой Юстина вошла тихо, будто там кто-то болел или умер. Мокрая, грязная, осторожно прикрыла дверь. Опустилась на пол, боясь разжать кулак. Наконец, собравшись с духом, поднялась и, прижимая кулачок к сердцу, неслышно вошла в комнату, где на окне стоял глиняный горшок. А в горшке цвела роза. Маленькая, в три вершка длинной, алая, как капли свежей крови, с двумя листиками, похожими на воздетые в вечной молитве руки.